тогда мои мнимые вши кинулись в атаку с новой силой.
Дрожащими руками я открыла ноутбук, активировала почту и вдруг увидела там сообщение от Елены:
«Дорогая Илзе, я надеюсь, у вас по-прежнему всё хорошо. Думаю, мне бы оторвали руки, если бы узнали, что я написала вам об этом, но я не могу сдержаться. Потому что собственными ушами слышала, что директор разговаривала с кем-то по телефону и просила подготовить документы на опеку. У нас в приюте больше нет других претендентов на опекунство, кроме вас с Андрисом. Это значит, что к сентябрю (а может, и раньше) Валдису больше не надо будет возвращаться в приют. Ему уже здесь тесно. И вы, наконец, воссоединитесь как целостная семья. Не передать, как я счастлива за вас, Илзе! Вы и ваш муж — святые! Я буду молиться за вас троих каждый день. Мои поздравления, Илзе. Пока неофициальные, но сердечные поздравления.»
От неожиданности, которой стало для меня это письмо, я закрыла ноутбук.
Сердце моё билось часто-часто.
Нам подпишут опеку. Нам совсем скоро подпишут разрешение на опеку…
Я полагала, что всё останется, как сейчас, ещё минимум до зимы, но Елена заверила, и, конечно, заверила не просто так, что всего через два месяца Валдис полностью перейдёт под наше с Андрисом покровительство.
Это была восхитительная и страшно пугающая новость. От неё закружилась голова, а ноутбук едва не вывалился из моих ладоней, потому что они тряслись. Я снова его открыла, прочитала письмо Елены повторно, а затем прочитала последнее письмо Тони, которое я давно знала наизусть. После чего второе письмо я удалила.
Я не должна была больше знать адрес лесного дома, не должна была больше знать, ждут меня там или не ждут. Я должна была дождаться Андриса, чтобы сообщить ему о невероятном, почти чудесном известии.
И когда он вернулся, я не удержалось на месте, кинулась к двери.
— Андрис! — вскричала я радостно. — Нам надо поговорить!
Андрис взглянул на меня какими-то чужими глазами и прошёл мимо. Он направлялся в кухню, шатаясь будто пьяный, хотя по всему было понятно, что он не пил.
В кухне Андрис сел на барный стул, включил вытяжку, достал из кухонного ящика мои сигареты, о которых я почти забыла, поджёг одну и произнёс подавленно:
— Да, Илзе. Нам надо поговорить.
Глава 17
Я закрываю глаза и вижу Тони.
Он идёт по берегу. Закатное солнце Средиземноморья щекочет ему спину. Загар покрывает его жилистые руки и плечи. Нос и грудь немного обгорели. На Тони свободно развивается белая майка. Словно белый флаг, она трепещется на ветру. Песок под ступнями Тони гладкий, белоснежный. Мы приехали в Айя-Напу специально, чтобы отдохнуть на мелководье в кристально чистой воде, и Тони весь день не выходил из моря. Пальцы у него солёные, ребристые. Шорты намокли, потому что вечером поднялись небольшие волны, и Тони окатило по пояс.
Я смеюсь и шагаю спиной вперёд. Я хочу сфотографировать Тони в волнах, на фоне опустевшего пляжа. И вдруг спотыкаюсь. Падаю на песок. Тони подбегает и подхватывает меня на руки. Оля Краснова нажимает на кнопку телефона, запечатлевая, как мы барахтаемся в песке, в воде, в моих запутавшихся волосах, обнимаемся, хохочем. Нас подстёгивает кипрский ветер.
Тони пьян. Он выпил много вина. А я пьяна от своей любви к нему. Я у него на руках. Кричу. Меня оглушает прибой. Волна сшибает Тони с ног. Мы вместе падаем и снова смеёмся. Оля и Олег тоже смеются. Они говорят, что мы чудны́е.
Ночью Оля пришлёт мне получившуюся видеозапись и памятные фотографии, многие из которых смазаны, но мне они кажутся самыми искренними. А потом и Оля, и Олег уйдут. Тони подойдёт и обнимет меня. И скажет, что хочет здесь купить квартиру или дом. Здесь, на Кипре. На Кипре…
Я открываю глаза и вижу Андриса.
Он слаб и обезвожен, но маленький Валдис ничего не замечает, кроме шахматной доски. Он должен сделать правильный ход. Правильный ход — его всё. Валдис не видит Андриса, не видит меня. Не видит, как я аккуратно, тайком делаю фотографию, потому что иначе Валдис не желает фотографироваться.
Вечером он ел картошку. Андрис ничего не ел. Он говорит, что сыт, а я знаю, знаю, что это неправда.
Я снимаю короткое видео о том, как проходят наши будни, чтобы порадовать Елену, чтобы директриса всё-таки подписала нужные бумаги, и чтобы мне на память осталось хоть что-то от двух моих таких близких и таких далёких мужчин.
Я вновь закрываю глаза и вижу, как Андрис еле-еле переставляет ноги, чтобы дойти в уборную. Он не спит уже третью ночь. Он ничего не говорит, потому что бережёт силы, потому что назавтра хочет объяснить Валдису неправильные немецкие глаголы. Они очень трудные, эти глаголы. Я ничего в них не понимаю. Но Валдис смотрит на Андриса как на бога. Он слышит, он запоминает. Он не знает, что глаголы — последнее, чему научит его Андрис. Валдис внимает Андрису здесь и сейчас.
Внезапно Валдис берёт в руки карандаш и начинает писать, прямо на полях «Игры в бисер» Гессе. Андрис улыбается и хвалит его. Я понимаю, что он больше не ценит ничего — ни своей машины, ни своих пластинок, ни своих книг — абсолютно ничего не имеет значения, кроме того, что чертит грубым угловатым почерком Валдис.
«geben — gab — hat gegeben» — давать
«tun — tat — hat getan» — делать
«lesen — las — hat gelesen» — читать
Андрис очень доволен. Андрис просто в восторге. Валдис запоминает буквально с первого раза. Он уже воспроизводит на слух немецкие слова. Он исписал «Игру в бисер» вдоль и поперёк. Ту самую «Игру в бисер» — «Das glasperlenspiel», что в дословном переводе означает «игра в стеклянные жемчужины», коллекционную, в обложке из чёрной плисовой ткани. В ней не осталось живого места. Валдис пишет, пишет, пишет. Андрис только улыбается. Ему не осталось ничего, кроме как улыбаться.
Я снова открываю глаза и вижу, как Тони сидит на кровати. Света почти нет, но я знаю, что он без одежды. Непривычно короткая стрижка. Морозно-белая кожа, к которой я притрагивалась совсем недавно и которую целовала отчаянно. Тони просит обнять его на прощание.
Я тянусь к нему…
И обнимаю Валдиса.
Мы сидим в гостиной, где, кроме нас, никого нет. Час назад я пришла в этот дом и рыдала на кухне. Валдис спал в своей комнате и
